Лаборатория Элиаса пахла пылью веков и горьким миндалём распавшегося эликсира. На столе, меж свитков с уравнениями, лежал портрет девушки с глазами цвета грозового неба — сестры, чьё имя он больше не произносил вслух. Хронометр, похожий на паука из чёрного стекла, тикал в такт его сердцу. Он прикоснулся к холодному механизму, и стрелки закружились, вырезая в воздухе спирали из света.
— Вы разорвёте ткань бытия, — голос прозвучал за спиной, будто доносясь сквозь толщу воды.
Элиас не обернулся. В колбе с ртутью мерцал силуэт женщины в доспехах, чьи глаза отражали трещины реальности.
— Бытие уже порвано, — провёл он пальцем по стеклу, оставляя след в пыли. — Я лишь хочу сшить его заново.
Лира шагнула из тени. Её броня, покрытая рунами молчания, звенела, как разбитый хрусталь.
— Вы называете это шитьём? Ваши швы — петли, которые душат само время.
Он наконец посмотрел на неё. В трещинах её зрачков пульсировали забытые эпохи.
— Когда Айрин умерла, дождь шёл ровно три часа и сорок семь минут. Я считал секунды, пока её дыхание не стало тише шелеста страниц в пустой библиотеке.
Она сжала рукоять меча, лезвие которого искрилось парадоксами.
— Вы ищете не её. Вы ищете того себя, который не сломался.
В храме Аиона воздух дрожал, словно заряженный статикой времени. Колонны из чёрного мрамора распадались на камни и цифры, а песок из хронометра взлетал вверх, собираясь в рой золотых пчёл. Лира прижала ладонь к груди, чувствуя, как руны на броне оживают:
— Каждый парадокс — рана. Мир истекает смыслом.
Элиас улыбнулся, как учёный, нашедший изъян в теории вечности:
— А вы не пробовали чувствовать вместо того, чтобы чинить? Страдание, радость, даже ваша холодная ярость — краски, которых нет в вашем идеальном будущем.
Она замахнулась мечом, но лезвие замерло в сантиметре от его горла. Вдруг Лира поняла: он хочет, чтобы она ударила. Стать мучеником своей безумной религии.
— Нет, — прошептала она, опуская оружие. — Вы не заслуживаете забвения.
Он нажал на хронометр. Механизм взревел, как зверь, сорвавшийся с цепи.
— Математика, Лира, — сказал он, растворяясь в свете, — это единственная любовь, которая не предаёт.
В её эпохе, где города висели в небе на нитях антигравитации, Лира нашла обсерваторию XVII века. На столе лежал дневник с последней записью:
«Если ты читаешь это, значит, я нашёл уравнение, где Айрин жива, а моя вина — всего лишь переменная, которую можно обнулить. Но почему тогда я пишу эти строки? Возможно, потому, что даже в идеальной реальности должен остаться кто-то, кто помнит дождь…»
Рядом стоял чёрный хронометр. Стрелки замерли на 3:47.
